Юлия Драбкина

Я тебе расскажу о тебе,
никому не известном доселе,
о незримой своей ворожбе
у твоей неспокойной постели.
Я приду на четыре часа,
но останусь, забуду о сроках,
чтоб тебе показать небеса,
не в алмазах – в кровавых потёках,
чтобы, зная о смерти навзрыд,
вероломно кататься от смеха,
чтоб от этого всё, что болит,
превращалось в скрипичное эхо.
Но кому эта скрипка нужна?
Недосуг горевать о великом…
Но гудит под ногами страна
левантийским припадочным криком.
Завтра вечером в общем котле
нас отварят пространству на ужин.
А пока - будь со мной на земле,
только мне и безвременью нужен.
Видишь, видишь - из моря баркас
подплывает, спасением полный?
Слышишь, слышишь, как молят о нас
средиземные жаркие волны?
Мне недолго ступать по золе -
путь проложен словами твоими,
по мудрёной твоей каббале
мне молчание – лучшее имя,
мне от Бога достались следы,
по которым до новой разлуки
проведу, и надежные руки,
чтоб тебя отнимать у беды.

Остановится пульс, на мгновенье замрет посреди
равнодушного города, смертью его занедужу -
это ночью, встревожены, ангелы в тесной груди
и бормочут, и стонут, и плачут, и рвутся наружу.

Только заперта дверь, сургуча остывает печать –
опечатано сердце, и нет никого у порога.
Нам всегда на своих обожженных губах ощущать
привкус горечи с губ одиноко молчащего Бога.

Добывать, погружаясь до самой пустой глубины,
драгоценные капли воды из сухого колодца.
Нам себе не прощать, погибая от чувства вины,
нам слезами отмаливать всё, что словам не дается.

И в покадровом темпе разматывать времени нить,
приноравливать свой семенящий к его полушагу,
чтоб украдкой себе невозможную жизнь сочинить,
отобрав у судьбы до рассвета перо и бумагу.

Открывает, засовом гремя, внеземной адвокат,
отпускает и в спину глядит, как на пасынка Федра,
стеклодув не спеша выдувает туманный закат,
но в закатное марево горечь подмешана щедро.
Режиссер, озадачен, молчит, потирая виски:
где должна быть комедия, поверху вписано «драма»;
сценарист не в себе: выползает кривая строки,
безнадежная, как предынфарктная кардиограмма.
Покуражился день, понашептывал вечер и сник,
все пути, попетляв, распрямляются, сходятся к Богу.
Ты идешь налегке - то за руку ведет проводник,
то горящая рукопись ярко осветит дорогу,
в окончанье которой наверно приходят туда,
где латают прорехи судьбы и прекрасна природа,
где печали и радости смоет большая вода
навсегда. И в попытке ускорить процесс ледохода
поднимается нового времени крепкая длань,
без прицела в закатное небо палит из двустволки,
и, подстрелено, падает солнце в твою Потудань,
разбивая давно истончившийся лед на осколки.

Выйдешь засветло заспанным школьником
и прищурясь вокруг поглядишь:
чужеродным ритмическим дольником
шепелявит шафранная тишь,
словно песню весны лебединую,
а хамсин - всё ему трын-трава -
шерудит за твоею грудиною,
до локтя закатав рукава.
Убедится, что всё разворочено,
и уходит, оставив рваньё -
бурой струйкой течёт на обочину
неприглядное сердце твоё
и душа, а за ними обоими
выпадают куски естества:
детский мир с голубыми обоями,
опустевшие разом слова,
промокашки, картонные домики,
заграничный капрон, барбарис,
хрестоматий затёртые томики
со знакомым клеймом «Учпедгиз»,
вот и память, блестит стеклотарою,
вот и всё, что болело внутри,
вот и мамины бусы янтарные -
ничего не осталось, смотри,
как земля превращается в плоскую…
И внезапна усмешка у рта:
значит, вот ты какая - неброская,
неказистая ты, пустота…

Если кто-то потребует алиби:
утром, в пятницы первую треть
нету улицы, лучшей, чем Алленби,
чтоб спокойно в толпе умереть
от бездушия и бессердечия.
Тут один неслучайный портной,
напевая на странном наречии,
охраняет порядок земной,
всё качается он да сутулится…
Будешь здесь проходить - замолчи
и услышишь, как тихо над улицей
поминальную «Зингер» стучит.

Загляни между строчек в мои письмена
и, быть может, увидишь, как трудно весна
сквозь печаль пробивает дорогу.
Там, в условиях вечной душевной пурги
мне такая судьба - начищать сапоги
по пустыне идущему Богу.

Там, свернувшись на груде вонючих вещей,
спит в обнимку с котом бомжеватый кощей,
беззащитные тонкие ноги…
Очутившийся в плотном базарном кольце,
с выражением счастья на пьяном лице
что-то дикое пляшет убогий.

Там на странном наречии реки шумят.
Там ничейная девочка - задник замят
восхитительно розовой пяткой,
но пространство на время легло набекрень,
и - пока незнакомая - взрослая тень
провожает девчонку украдкой.

Там колеблется стрелка: пора – не пора…
Там следы после нас подметают ветра,
погоняемы строгим Эолом.
Там, прикрывшись на миг занавескою век,
в человеке себя узнаёт человек –
в уязвимом, израненном, голом.

Там беззвучно мои существуют слова,
о которых не знают ни Бог, ни молва,
ни болтливое племя сорочье.
Загляни между делом в мои письмена
и увидишь, как бьется живая весна
в не написанном мной междустрочье.

И наступит зима, и отмоется въевшийся грим,
в загустевшую кровь подмешают печали и лени,
прислонится к стене ошалевший Иерусалим,
будет молча стоять, как старик, потирая колени.

Ангел города будет над пробкой на трассе кружить
в неустанных попытках помочь своему поголовью.
Где когда-то был храм, невесомо одни витражи
проплывают по воздуху, свет преломляя любовью.

Мы приедем сюда и поселимся в смежных углах,
от всего человечества общую сторону пряча,
в наших душах не будет покоя, как в наших телах,
нас прикроет холодная ночь, усмехаясь незряче.

А потом унесемся в коротком неправедном сне
на двоих в параллельные этой реальности дали,
где февраль - в продолжение жизни - ложится к весне,
где счастливых таких, кроме нас, до сих пор не видали,

где чистейшие звуки, как звезды, на землю сошли
и, готовы сложиться в слова, мельтешат у порога,
где рассеянный Бог сочиняет поэтов земли,
тех, которые раньше для неба придумали Бога.

Вижу, солнца горящая кромка
поджигает ночную вуаль,
слышу, голосом Гердта негромко
говорит темноглазая даль.
Никого за душой не имею,
потому и шепчу на бегу,
что, наверно, останусь ничьею
и потом, на другом берегу -
это часть неоплаченной дани,
непосильный оброк одного.
У истории нет оправданий
для тобой не содеянного,
лучше так, задыхаясь от пыли,
под прицелом, с гранатой в груди,
сзади те, что тебя разлюбили,
кто полюбит еще - впереди.
Между теми и этими гордо
ты проходишь по краю земли,
за тобой многозвучным аккордом
раздается нестройное «Пли!».
Кружат, крылья ломая, химеры,
но меж ними - затерянный Бог.
Дай мне, Господи, капельку веры,
чтоб земля не ушла из-под ног,
чтоб утрату души до предела
предварило скончание дней,
и хороших стихов, чтоб болело,
чтоб живое болело сильней…

Смотри, смотри, как рвутся провода,
вся улица искрит и бьется током,
прохожие зеваки в два ряда
стоят в недоумении глубоком.
Устроилась на краешке луны
фортуна и кивает благосклонно,
а ты, в штанах парадной белизны,
смеешься, лихо свесившись с балкона.
Нашептывает вслух «тик-так, тик-так»
земное время, шаркая незримо,
и кашляет по-старчески в кулак,
пугая, но пока проходит мимо.
Лишь ты спешишь: не дать запечатлеть,
как время обесцвечивает лица.
Но там, внизу, натягивают сеть,
и временной обрыв пространством длится.

Когда-нибудь ты вылетишь в окно,
руками беспорядочно махая.
И будет ночь, и станет все равно,
что жизнь твоя в руках у вертухая.
И вырвавшись из ржавых кандалов,
из глупости, из пошлости и грязи,
проявится важнейшее из слов,
воскреснет Бог и расточатся врази.

Это ясно как день, как молитву читать имяреку
на родном языке, как судьбу прогадать по руке -
невозможно вторично войти в ту счастливую реку…
Но опять и опять безотчетно приходишь к реке.

У воды, как всегда, выпивают толпой чертенята,
между рюмками травят скабрезные шутки про ад.
Слышишь, ивы качаются в ритме «сама виновата»?
Видишь, крохи любви на земле неживые лежат?

Возле столбика снег помечает фигурно собака,
без присмотра по берегу топчется чье-то дитя.
Бог деталей в сторонке с печальным лицом Пастернака
наблюдает за всем с интересом, сосулькой хрустя.

То ль безудержность слез, то ли стаяла снега крупица,
но, лицо запрокинув, зачем-то считаешь до ста,
и в момент окончания времени черная птица,
заслонив на мгновение солнце, взлетает с моста.

И с безумной улыбкой, как после недели запоя,
в ожиданье незнамо чего растянув невода,
ты стоишь неподвижно, войдя в эту реку по пояс,
и река покрывается тоненькой корочкой льда…