(no subject)
Nov. 17th, 2006 03:20 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
drabkinaУ тебя родится даун, говорили ей, тебе сорок лет, не нужно больше рожать, говорили ей, у тебя уже есть двое детей, куда тебе третьего, говорили ей. А она родила.
Она смеется и трогает мою гриву, когда вспоминает, как плакала в 1980, что "девочке 3 года, а волос почти нет".
Я перебираю старые фотографии и спрашиваю, кто на них. Этот мальчик ухаживал за мной, когда мне было 15. А это? Он ухаживал за мной в 17, этот - в 18, тот - в 19. За этого я в 20 собиралась замуж, а этот потом так и не женился. "Да-да, расскажи ей, как ты накануне свадьбы с каким-то парнем внглую прогуливалась у меня под балконом", - всовывается папа с историей, которую он себе нафантазировал 46 лет назад и верит до сих пор. "Старый дурачина", - ставит диагноз мама.
За ней бегало полгомеля, теперь у нее есть хотя бы один бывший поклонник в каждом городе Израиля, и папа со встреч гомельчан в Ашдоде всегда уезжает злой. "Твоя дочка такая же красивая, как ты была в ее возрасте", - сказал ей пожилой человек, и неважно, что это ложь бесстыдная - я похожа на папу - но от слов этих ошалела совершенно.
Мне эти ваши страсти сумасшедшие непонятны и чужды, пожимает она плечами, когда на кухне перед ней я, восьмиклассница, захлебываюсь в слезах, соплях и любви, неожиданно на меня рухнувшей. И становится неимоверно стыдно за свою чрезмерность. Это возраст такой, успокаивает она, тогда еще не зная, что это не возраст, что дальше будет только сильней и чрезмерней.
"Снежинка", в белой марлевой пачке я кружусь на новогоднем утреннике в детском саду, подбегаю, а она плачет - господи, ты самая худая, худее тебя нет ни одного ребенка. "Женщина, вы ее не кормите?" - интересуются идиоты на улице. "Нет, не кормлю", - говорит она и дома отдает меня папе: на, корми ее сам, сделай что-нибудь с этой худобой, я уже больше не могу. И уходит в спальню, плакать.
"Мам, ты меня любишь?" - по 10 раз в день подкатываюсь к ней на кухню и обнимаю сзади, и чувствую под руками горячий фартук. "Дурница какая, иди отсюда", - отмахивается и идет в кладовку, в спальню, в ванну, куда-нибудь: разговор окончен, сантиментов не будет.
"Только не в Афганистан. Только не в Афганистан." - слышу я, как бормочет она у ворот военкомата. "В Москву", - сообщает брат. И мы идем домой. И ночью я слышу, как горько, громко и страшно она плачет, стоя за шторой в темной комнате.
"Я не собираюсь сдаваться. Привезите мне квашеной капусты", - корявым почерком записку передает она из реанимации. Мы, четверо, стоим у двери с платками в руках, а она показывает издалека кулак и машет рукой: не смейте.
Она садится на больничной кровати и грудным альтом распевает на всю палату "Белой акаааации гроздья дуууушистые..". К нашему ужасу. Потому что двигаться ей нельзя, вообще нельзя - гигантская аневризма может разорваться в любую секунду.
Она дает 7 уроков, бегает по магазинам, готовит обед, проверяет 4 стопки тетрадей, а в 8 вечера как само собой разумеющееся идет со мной на каток, будет стоять и мерзнуть при минус 20, потому что "должна же девочка покататься".
Осторожно приоткрыв дверь, в которую с моей стороны только что с размаху полетел задачник Сканави, она заходит, молча подбирает учебник и садится со мной, взвинченной и вконец озверевшей. И задачи решаются.
Еле-еле, в платочке на лысую голову, она поднимается на пятый этаж по лестнице, заходит в дом, где не была два месяца, мы пьем чай, все вместе. Она идет мыть чашки, после длительного бездействия ей хочется сделать что-нибудь самой, я стою, прислонившись к стене микроскопической кухни, в 30 сантиметрах от нее, смотрю ей в спину и вспоминаю, что говорил врач: она умрет или будет вести растительную жизнь.
Я не даю ей читать свою рифмованную писанину - она слишком хорошая, чтобы понять. Не рассказываю уже много, где я, что я и с кем я - она слишком хорошая, чтобы это знать; не делюсь сомнениями и не задаю сложных опросов - она слишком добрая, она не может понять меня, а я не стану просить невозможного; с 13 лет ей вру - она слишком хорошая, чтобы принять меня такой, какая я есть. Я люблю ее, наверное, как щенок любит суку, его родившую. И молчу об этом, привычео отшучиваясь, когда это хочет сказаться. От себя настоящей я ее берегу.
16 лет назад ее увез реанимобиль прямо с родительского собрания, а в три часа ночи я аккуратно достала из старого дедова бритвенного станка ржавое лезвие "Нева" и зачем-то порезала себе руку, взяла перышко и, макая его, как в чернильницу, в кровь, написала на маленьком блокнотном листе: "Мама, пожалуйста, не умирай." Сказать по правде, я до сих пор верю, что написанное кровью надежнее чернил.
Она смеется и трогает мою гриву, когда вспоминает, как плакала в 1980, что "девочке 3 года, а волос почти нет".
Я перебираю старые фотографии и спрашиваю, кто на них. Этот мальчик ухаживал за мной, когда мне было 15. А это? Он ухаживал за мной в 17, этот - в 18, тот - в 19. За этого я в 20 собиралась замуж, а этот потом так и не женился. "Да-да, расскажи ей, как ты накануне свадьбы с каким-то парнем внглую прогуливалась у меня под балконом", - всовывается папа с историей, которую он себе нафантазировал 46 лет назад и верит до сих пор. "Старый дурачина", - ставит диагноз мама.
За ней бегало полгомеля, теперь у нее есть хотя бы один бывший поклонник в каждом городе Израиля, и папа со встреч гомельчан в Ашдоде всегда уезжает злой. "Твоя дочка такая же красивая, как ты была в ее возрасте", - сказал ей пожилой человек, и неважно, что это ложь бесстыдная - я похожа на папу - но от слов этих ошалела совершенно.
Мне эти ваши страсти сумасшедшие непонятны и чужды, пожимает она плечами, когда на кухне перед ней я, восьмиклассница, захлебываюсь в слезах, соплях и любви, неожиданно на меня рухнувшей. И становится неимоверно стыдно за свою чрезмерность. Это возраст такой, успокаивает она, тогда еще не зная, что это не возраст, что дальше будет только сильней и чрезмерней.
"Снежинка", в белой марлевой пачке я кружусь на новогоднем утреннике в детском саду, подбегаю, а она плачет - господи, ты самая худая, худее тебя нет ни одного ребенка. "Женщина, вы ее не кормите?" - интересуются идиоты на улице. "Нет, не кормлю", - говорит она и дома отдает меня папе: на, корми ее сам, сделай что-нибудь с этой худобой, я уже больше не могу. И уходит в спальню, плакать.
"Мам, ты меня любишь?" - по 10 раз в день подкатываюсь к ней на кухню и обнимаю сзади, и чувствую под руками горячий фартук. "Дурница какая, иди отсюда", - отмахивается и идет в кладовку, в спальню, в ванну, куда-нибудь: разговор окончен, сантиментов не будет.
"Только не в Афганистан. Только не в Афганистан." - слышу я, как бормочет она у ворот военкомата. "В Москву", - сообщает брат. И мы идем домой. И ночью я слышу, как горько, громко и страшно она плачет, стоя за шторой в темной комнате.
"Я не собираюсь сдаваться. Привезите мне квашеной капусты", - корявым почерком записку передает она из реанимации. Мы, четверо, стоим у двери с платками в руках, а она показывает издалека кулак и машет рукой: не смейте.
Она садится на больничной кровати и грудным альтом распевает на всю палату "Белой акаааации гроздья дуууушистые..". К нашему ужасу. Потому что двигаться ей нельзя, вообще нельзя - гигантская аневризма может разорваться в любую секунду.
Она дает 7 уроков, бегает по магазинам, готовит обед, проверяет 4 стопки тетрадей, а в 8 вечера как само собой разумеющееся идет со мной на каток, будет стоять и мерзнуть при минус 20, потому что "должна же девочка покататься".
Осторожно приоткрыв дверь, в которую с моей стороны только что с размаху полетел задачник Сканави, она заходит, молча подбирает учебник и садится со мной, взвинченной и вконец озверевшей. И задачи решаются.
Еле-еле, в платочке на лысую голову, она поднимается на пятый этаж по лестнице, заходит в дом, где не была два месяца, мы пьем чай, все вместе. Она идет мыть чашки, после длительного бездействия ей хочется сделать что-нибудь самой, я стою, прислонившись к стене микроскопической кухни, в 30 сантиметрах от нее, смотрю ей в спину и вспоминаю, что говорил врач: она умрет или будет вести растительную жизнь.
Я не даю ей читать свою рифмованную писанину - она слишком хорошая, чтобы понять. Не рассказываю уже много, где я, что я и с кем я - она слишком хорошая, чтобы это знать; не делюсь сомнениями и не задаю сложных опросов - она слишком добрая, она не может понять меня, а я не стану просить невозможного; с 13 лет ей вру - она слишком хорошая, чтобы принять меня такой, какая я есть. Я люблю ее, наверное, как щенок любит суку, его родившую. И молчу об этом, привычео отшучиваясь, когда это хочет сказаться. От себя настоящей я ее берегу.
16 лет назад ее увез реанимобиль прямо с родительского собрания, а в три часа ночи я аккуратно достала из старого дедова бритвенного станка ржавое лезвие "Нева" и зачем-то порезала себе руку, взяла перышко и, макая его, как в чернильницу, в кровь, написала на маленьком блокнотном листе: "Мама, пожалуйста, не умирай." Сказать по правде, я до сих пор верю, что написанное кровью надежнее чернил.
