(no subject)
Aug. 26th, 2006 12:03 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
drabkinaВСТРЕЧА (ЧАСТЬ ПЕРВАЯ)
На мир можно смотреть под разным углом зрения. Вот и я сижу на подоконнике у открытого кухонного окна, склонив голову под углом градусов в сорок пять – шестьдесят. Сижу-сижу себе, оглядывая белый свет с высоты третьего этажа орлиным взором близорукого глаза, и пытаюсь узреть, понять и оценить то, что оценить надобно.
А солнце садится, медленно и устало скрывая свой желто-рудый жар за соседней пятиэтажкой. И спадает зной, от которого спасения не было днем. Веселая и красная от губительного для здоровья ультрафиолета, возвращается с реки толпа мальчишек; один, самый загоревший и почти лысый, залихвацки брынькает на расстроенной гитаре. Этот брынь долетает до моего окна и тут сливается в унисон с надрывным голосом Высоцкого, который рвется из динамика магнитофона и рвет мне сердце.
На первом этаже в доме напротив немножко отодвинулась розовая портьера, и маленькая бабушка в таком же, как портьера, розовом платочке высунулась из окна, покрошила хлеб воображаемым птичкам и снова скрылась. Зато появилась моя старая знакомая – большая белая собака непонятной породы с коричневой головой, будто принадлежащей совсем другой потерявшей голову зверюге. Когда с подругой мы ходили в школу, собака, верная и ласковая, каждый день, зимой и летом, встречала нас на полпути и вела до самого школьного крыльца, а мы за это таскали ей остатки вчерашних котлет. Не раз из-за этой псины попадало мне от уборщицы, тетеньки толстой и злой. А теперь она вся тощая какая-то, моя бывшая подопечная, торчат лопатки и голова при каждом шаге почти касается асфальта. Ей много лет (уже немало их минуло и со дня нашего последнего совместного похода в школу), но пока жива эта собака моего детства и я каждый день вижу, как переставляет она свои худые лапы, я все ещё школьница, существо молодое и красивое (по сравнении со своей ветхой четвероногой подружкой).
Серые облачка, неизвестно откуда вдруг появившиеся на только что прозрачном небе, скоро, раззнакомившись, соединились в общей цели, и долгожданный жизнеутверждающий ливень хлынул на человечество, сопровождаемый желтыми змеями-молниями. Смешно движутся зонтики по дороге, как живые. И только трезвость здравомыслящего человека да грязные ботинки, иногда высовывающие под дождь свой нос, говорят о том, что под этими разноцветными плюшками есть люди. Старое дерево, совсем было собравшееся умереть – так грустно свернулись его листы – воспря(ну?)ло духом под благодатью небесной лейки и теперь потрясает своими древними ветками-лапами, говоря «вот, мол, я ещё хоть куда, только помоги». И дождь старается. На чьем-то балконе мокрый и прищепками лишенный возможности улететь, возмущенно развевается от ветра белый пододеяльник, как маленькое привидение из Вазастана. Чей-то идиотский смех просовывает щупальца в гармонию стихии и, побежденный, умолкает. «Девочка, привет!»-слышу, и снизу машут радостно маленькие ручки замурзанных ребятишек. Вот кто совсем не боится дождя! Вчера они попросили велосипед прокатиться, и теперь, наверное, мысленно приняли меня в свою перепачканную и веселую компанию. Смешно, но приятно слышать от них это «девочка». Я действительно отличаюсь от некоторых сверстниц, разросшихся до ненормальных размеров. Встречая меня на велосипеде, они, скорчив гримаску, фыркают в ухо своим важным надутым кавалерам и некультурно указывают пальцем. Но мне все равно, я улыбаюсь и еду дальше.
На листок неожиданно ложатся какие-то сиренево-белые мохнатые цветы, и я перестаю писать. Их принес человек, который, по счастливому стечению обстоятельств, делит со мной все: и утренний хлеб, и ночные слезы. Эти душистые, оказывается, растут прямо у нас во дворе, а я не замечала. Становится радостно, впервые за последние напряженные месяцы по-настоящему радостно, и как обычно – внезапно и необъяснимо. На улице темнеет и пахнет грибами в самом центре города. Полосатый и рыжий тигрокотенок недовольно мяукнул: дождь испортил его гнездо – собранный аккуратной уборщицей в кучу тополиный пух.
Пока некто или нечто пишет моей рукой, быстро и неряшливо, стараясь не забыть, не упустить важных мелочей, ещё маленький, но уже прочно сидящий во мне, циничный филолог-литератор коварным и вкрадчивым шепотом напоминает: «А идея? А авторский замысел, а изобразительно-выразительные средства? А философский подтекст и цельность повествования?..» Он застает меня врасплох, задумываюсь на миг, даже теряюсь, но заглушаю в себе этого навязчивого любителя языковой нормы и литературной формы. Ибо содержание того, что видится мне из окна под углом задумчиво склоненной головы, безгранично, безмерно, как все и как ничто, и не объять необъятного, не затолкать ни в какую форму. И оценить нельзя – бесценно оно, это нечто; прекрасно и невообразимо; непостижимо и запредельно; и можно смотреть, дышать, впитать и изо всех сил пытаться удержать частичку этой самой в себе философской сущности, и молчать, и благоговеть перед ней, осознавая свою сопричастность. 1998
На мир можно смотреть под разным углом зрения. Вот и я сижу на подоконнике у открытого кухонного окна, склонив голову под углом градусов в сорок пять – шестьдесят. Сижу-сижу себе, оглядывая белый свет с высоты третьего этажа орлиным взором близорукого глаза, и пытаюсь узреть, понять и оценить то, что оценить надобно.
А солнце садится, медленно и устало скрывая свой желто-рудый жар за соседней пятиэтажкой. И спадает зной, от которого спасения не было днем. Веселая и красная от губительного для здоровья ультрафиолета, возвращается с реки толпа мальчишек; один, самый загоревший и почти лысый, залихвацки брынькает на расстроенной гитаре. Этот брынь долетает до моего окна и тут сливается в унисон с надрывным голосом Высоцкого, который рвется из динамика магнитофона и рвет мне сердце.
На первом этаже в доме напротив немножко отодвинулась розовая портьера, и маленькая бабушка в таком же, как портьера, розовом платочке высунулась из окна, покрошила хлеб воображаемым птичкам и снова скрылась. Зато появилась моя старая знакомая – большая белая собака непонятной породы с коричневой головой, будто принадлежащей совсем другой потерявшей голову зверюге. Когда с подругой мы ходили в школу, собака, верная и ласковая, каждый день, зимой и летом, встречала нас на полпути и вела до самого школьного крыльца, а мы за это таскали ей остатки вчерашних котлет. Не раз из-за этой псины попадало мне от уборщицы, тетеньки толстой и злой. А теперь она вся тощая какая-то, моя бывшая подопечная, торчат лопатки и голова при каждом шаге почти касается асфальта. Ей много лет (уже немало их минуло и со дня нашего последнего совместного похода в школу), но пока жива эта собака моего детства и я каждый день вижу, как переставляет она свои худые лапы, я все ещё школьница, существо молодое и красивое (по сравнении со своей ветхой четвероногой подружкой).
Серые облачка, неизвестно откуда вдруг появившиеся на только что прозрачном небе, скоро, раззнакомившись, соединились в общей цели, и долгожданный жизнеутверждающий ливень хлынул на человечество, сопровождаемый желтыми змеями-молниями. Смешно движутся зонтики по дороге, как живые. И только трезвость здравомыслящего человека да грязные ботинки, иногда высовывающие под дождь свой нос, говорят о том, что под этими разноцветными плюшками есть люди. Старое дерево, совсем было собравшееся умереть – так грустно свернулись его листы – воспря(ну?)ло духом под благодатью небесной лейки и теперь потрясает своими древними ветками-лапами, говоря «вот, мол, я ещё хоть куда, только помоги». И дождь старается. На чьем-то балконе мокрый и прищепками лишенный возможности улететь, возмущенно развевается от ветра белый пододеяльник, как маленькое привидение из Вазастана. Чей-то идиотский смех просовывает щупальца в гармонию стихии и, побежденный, умолкает. «Девочка, привет!»-слышу, и снизу машут радостно маленькие ручки замурзанных ребятишек. Вот кто совсем не боится дождя! Вчера они попросили велосипед прокатиться, и теперь, наверное, мысленно приняли меня в свою перепачканную и веселую компанию. Смешно, но приятно слышать от них это «девочка». Я действительно отличаюсь от некоторых сверстниц, разросшихся до ненормальных размеров. Встречая меня на велосипеде, они, скорчив гримаску, фыркают в ухо своим важным надутым кавалерам и некультурно указывают пальцем. Но мне все равно, я улыбаюсь и еду дальше.
На листок неожиданно ложатся какие-то сиренево-белые мохнатые цветы, и я перестаю писать. Их принес человек, который, по счастливому стечению обстоятельств, делит со мной все: и утренний хлеб, и ночные слезы. Эти душистые, оказывается, растут прямо у нас во дворе, а я не замечала. Становится радостно, впервые за последние напряженные месяцы по-настоящему радостно, и как обычно – внезапно и необъяснимо. На улице темнеет и пахнет грибами в самом центре города. Полосатый и рыжий тигрокотенок недовольно мяукнул: дождь испортил его гнездо – собранный аккуратной уборщицей в кучу тополиный пух.
Пока некто или нечто пишет моей рукой, быстро и неряшливо, стараясь не забыть, не упустить важных мелочей, ещё маленький, но уже прочно сидящий во мне, циничный филолог-литератор коварным и вкрадчивым шепотом напоминает: «А идея? А авторский замысел, а изобразительно-выразительные средства? А философский подтекст и цельность повествования?..» Он застает меня врасплох, задумываюсь на миг, даже теряюсь, но заглушаю в себе этого навязчивого любителя языковой нормы и литературной формы. Ибо содержание того, что видится мне из окна под углом задумчиво склоненной головы, безгранично, безмерно, как все и как ничто, и не объять необъятного, не затолкать ни в какую форму. И оценить нельзя – бесценно оно, это нечто; прекрасно и невообразимо; непостижимо и запредельно; и можно смотреть, дышать, впитать и изо всех сил пытаться удержать частичку этой самой в себе философской сущности, и молчать, и благоговеть перед ней, осознавая свою сопричастность. 1998
