(no subject)

[drabkina]

ИВАН ЗЕЛЕНЦОВ

***

Утро тянется, полное лености, и, рассвет с поводка отпустив,
на зеленой гармошке троллейбуса невеселый играет мотив.
Это юность моя в нем проехала. Дни и ночи меняет окно,
словно кто-то на старом проекторе черно-белое крутит кино.

Вспоминаю, когда запаршивеет, как ночными огнями маня,
по кривым переулкам за шиворот злая юность таскала меня.
Что ни рюмка была, то амброзия, что ни девка - то рай неземной...
Что ж ты, юность, меня поматросила и отхлынула мутной волной?

Память - это как брызги в кильватере. Время вертит свое колесо.
Все трудней даже умершей матери с каждым годом представить лицо.
Жизнь грохочет со скоростью скорого, в забытье навсегда унося
то, что было любимо и дорого, и недолга, как водится, вся.

Словно миг между вдохом и выдохом. Зазевался - и черт уволок.
Потянулись кумиры на выход и что ни день в новостях некролог.
Сединой, животами, и женами, и детьми обрастают друзья...
...Вылетает из горла прожженного то, о чем и подумать нельзя.

Я пою эти песни отпетые, словно шлю за бессмертьем послов.
Нет покоя тому, кто отведает бормотуху рифмованных слов.
Ни любви мне не надо, ни жалости. Догорает огарок в груди.
Я не буду задергивать жалюзи - ты крути эту ленту, крути.

Может быть, в душном городе каменном средь любовей, предательств и ссор
я всего лишь дрожащая камера на плече на твоем, режиссер?
И сюжет ни додумать, ни выправить, и развязка не так далека,
где над крышами долгими титрами без меня поплывут облака.

В этом доме и в мире, где близкая ловит каждого смерть на живца,
словно пес, будет солнце облизывать утром щеки другого жильца.


***
Усталый снег ложится на мирок,
мороз жует шаги, как черствый пряник.
Бабуля в холле выдаст номерок -
пластмассовый билетик на "Титаник".

Второй этаж. Больничный срам и срач,
и смрад, и страх. Знакомая палата.
Течет вода и моет руки врач,
копируя движение Пилата.

Бинты. Старухи. Кровь. Сиделка. Шприц.
Гора пилюль. Тарелка абрикосов.
Какой мудак был этот датский принц!
Конечно, быть. Здесь нет других вопросов.

Я насмотрелся тех, кому в свой рай
Господь любезно приоткрыл калитку -
все как один за жизни острый край
хватались, словно тонущий за нитку.

Спастись и выжить - вот и вся мораль...
...Я выходил во двор, одевшись наспех.
Москва плыла сквозь ночь, что твой корабль,
а новый день навстречу полз, как айсберг.

Произнося набор дежурных фраз,
я так боялся, мама, уезжая,
что этот самый раз - последний раз...
И ты была нездешняя, чужая...

Я сам ходил, как заведенный труп,
но я не мог себе позволить жалоб...
...А город плыл, и дым валил из труб,
и музыка играла с верхних палуб...

Прошло полгода. В нашем трюме течь.
Идем ко дну, и захлебнулись звуки.
Немеют руки, но спасает речь -
я вру тебе, что в мире нет разлуки.

Когда-нибудь, с пробоиной в борту,
причалим мы с тобой к небесной тверди.
Какой-нибудь весною. В том порту,
где нет лекарств, отчаянья и смерти.


НЕБО НА ДВОИХ

заноза в сердце, под покровом тьмы,
при свете дня так много раз по кругу
прошли часы с тех самых пор, как мы
с тобой чужими сделались друг другу -
мне кажется, что утекли века,
что люди сотни войн перетерпели,
и где-нибудь смогли наверняка
взлететь на воздух несколько империй,
и порасти развалины плющом.
я даже перестал с твоим плащом
плащи случайных путать незнакомок.
душа темна, как лестничный пролет,
но где-то в глубине болит обломок
любви и светит вечность напролет...
...одна-другая вечность - и пройдет.

не умер я и не сошел с ума,
тюрьма меня минула и сума,
плыву по миру, словно легкий глайдер.
покуда кверху задрана башка,
я веселей китайского божка.
люблю гулять один, на небо глядя.

там кто-то вяжет белые банты,
там синева густа и ядовита,
и знаю я - под тем же небом ты
остришь и врешь, смеешься, пьешь мохито,
закинув ногу на ногу, сидишь,
пускаешь дым в уютный сумрак бара,
и юному вздыхателю твердишь,
что ты ему, а он тебе - не пара.
начав вести обратный счет по дням,
клянешь судьбу. готовишь ужин мужу.
брезгливо юбку длинную подняв,
спешишь в метро, перебегая лужу...
ты смотришь вниз, но, в сущности, легка
вся жизнь твоя. и я с тоски не вою.

...но в этой луже те же облака,
что над моей летают головою.
и росчерки одних и тех же крыл
их поутру окрашивают алым.
знать, кто-то добрый нас с тобой укрыл
московским небом, словно одеялом,
и мы проснемся где-нибудь не здесь,
коль вообще такое место есть...

а нет - прощай. прости, все это не о
моих мечтах и горестях твоих.
у нас с тобой одно лишь только небо,
одно лишь только небо на двоих.
лишь не и бо, лишь только бо и не.
взгляни в него.
и вспомни обо мне.


ЯБЛОКИ

отцу


Словно белые-белые ялики,
в синем-синем плывут облака.
С яблонь падают красные яблоки,
переламывая бока.
Окрыленное птичьим окриком,
легкой музыкой из окон,
хочет яблоко белым облаком
стать, ньютонов поправ закон.
Хочет пасть, будто в пасть Везувия,
в пропасть синюю поутру.
Ну, а яблоня, как безумная,
машет ветками на ветру.
Только разве укроешь листьями
это яблоко от дождя?
Правит осень, шажками лисьими
в облетающий сад войдя,
в каждой черточке мира явлена,
льет туманы, как молоко.
Пало яблоко, но от яблони
не укатится далеко.

Звезды осенью обесточены.
Так темно, словно смерть близка.
...То ли в яблоке червоточина,
то ли просто тоска, тоска,
то ли просто душа разграблена,
иней выступил на жнивье.
Не печалься об этом, яблоня.
Скучно яблоку гнить в траве.
Сдюжит, вытерпит злое времечко,
продувной и промозглый век.
Прорастет золотая семечка,
новой яблоней дернет вверх,
чтобы к белым своим корабликам
ближе стать хоть на полвершка...
...И с нее будут падать яблоки,
переламывая бока.


***
Скажи, душа, как выглядела жизнь,
как выглядела с птичьего полета?

И.Бродский


То ли ветер гудит, то ли воют волки.
Полон скрипов и шорохов старый дом.
Тикают ходики. Шелестит на полке
Стивена Кинга полураскрытый том.
Поздняя осень. Стегают окно деревья.
Прячась под кронами кленов и тополей,
жмутся друг к другу дома на краю деревни,
словно продрогли, и так им чуть-чуть теплей.
А над деревней на сизых дымах коптится
низкое небо. И стоит уснуть тебе,
стоит уснуть, и душа упорхнет, как птица

Черная птица рванет по печной трубе
и полетит над великой святой равниной,
чтобы увидеть, в ночных небесах паря,
всю ее грязь, нищету, голытьбу с рваниной,
избы кривые, непаханые поля.
Вот она, вот - всем ветрам и врагам на милость...
...Будто в пазах мирозданья рассохся клей,
Будто местами материя прохудилась,
и выползает, клубясь, изо всех щелей,
щерится скользкий, голодный, предвечный хаос -
тысячеглаз, стоголов, саблезуб, сторук.
Боже, да здесь даже крестятся, чертыхаясь,
в этом краю самородков, больных старух,
жуликов, пьяниц, фанатиков, где назавтра
выстроят рай, но всегда настает вчера.
Где, как скелеты исчезнувших динозавров
в землю уходят разбитые трактора.
Где человек - пылинка, где легче спиться,
чем оставаться, не ссучившись, на плаву…
…Боже, душа моя, это мне только снится,
или взаправду, всамделишно, наяву?

…Встанешь с утра, наберешь полпакета яблок,
чаю заваришь , погреешь себе еду
и, ковыряя вилкой, глядишь, как зяблик
с ветки на ветку сигает в чужом саду.
Солнечный день. Будто не было и в помине
ночи отчаянья, страха, бессилья, зла…
…Только пусто внутри, только черная тень в камине –
то ли птичье перо, то ли просто зола. Зола.


ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЗАРИСОВКА

вспоминать о грядущем забудь
и мечтать о прошедшем не надо
посидишь промолчишь что-нибудь
белым статуям Летнего сада
и пойдёшь
всем и каждому чужд
и поэтому трижды свободен
и бормочет прекрасную чушь
каждой аркой своих подворотен
петербург
ленинград
петроград
чёрный стражник
чугунные латы
и пойдешь
и сам демон не брат
зажигающий вечером лампы
знает ангел один
как остёр
наконечник игольный печали
да Исакий устало подпёр
небеса золотыми плечами


***
Сентябрь. Простуженное лето.
В бреду убийственных идей
летит в тартарары планета,
больная вирусом людей,

и нервно вертится под утро -
вот-вот покровы тьмы сползут,
унять пытается как будто
горячих точек вечный зуд.

А ты влюблён - и что тебе до
вселенских войн и катастроф!
Так дела нет горам Тибета
до этих слов, до этих строф.

А ты стоишь, презрев печали,
судьбою взятый на прицел,
с котомкой песен за плечами
у новой жизни на крыльце

(где каждый новый день приносит
тумана, словно молока),
чтоб все дурное в эту осень
пустить с дверного молотка.


СТИХИ НА ВОДЕ

В алом небе созрела слива,
чтобы вскоре упасть, шипя,
в синеглазую глубь залива
и растаять. Прошу тебя,

оставайся - ещё немного,
и, раскатанная волной,
заблестит серебром дорога
между берегом и луной.

А над нею - пернатых стайка,
птичье кружево, вальс-бостон...
Может быть, среди них есть чайка
по фамилии Ливингстон?..

Это всё ерунда, согласен,
но прибоя напрасный труд,
как стихи на воде, прекрасен...
Может быть, нам с тобой солгут

нежность пляжная в пенной шали,
шалый ветер и вкус шабли:
мы с рожденья друг друга знали,
просто встретиться не могли?


РОК

Коль нас сюда с рожденья бросили,
не всё ль равно, кто с неба льёт
тягучий снег в стаканчик осени
и добавляет гололёд?

Вдохни дорожку этой музыки,
уставший от других дорог,
и стайка муз, вспорхнувших с мусорки
с тобою злой сыграет рок

на самых лопнувших и тоненьких
вконец расстроенной души...
Покуда джинн пошёл за тоником,
ты - кровь из носу - напиши

одно желание: "Навеяны
нам кем-то смерть страна слова
и жить конечно не новее но
любовь любовь всегда нова

так дай мне роскоши и мужества
не впасть в банальность нелюбви
и не сойти с ума от ужаса
когда с любимыми людьми

меня сквозь трубы крематория
по капле будут пить с небес
пока не кончится история
покуда весь я не исчез


***
У поэта опасный обычай:
упиваясь тоской бытия,
словно крови попробовав птичьей,
бредит высью, вампир. Вот и я,
скороспелым талантом богатый,
по промозглому парку бреду,
наблюдая, как месяц рогатый
плотоядно глядит на звезду,
и, в небесную капая пропасть
зарифмованный этот елей,
примеряю к себе одинокость
палых листьев, упрямство аллей,
что ведут и ведут к повороту,
за которым возможно пропасть,
за которым ужасное что-то
ждёт, ощерив багровую пасть,
чтоб коварно, прельстив чудесами,
съесть, издав победительный рык...
... А из пасти голодной свисает
окровавленный русский язык.