"Онегин, я тогда моложе..."
Nov. 10th, 2008 01:05 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
drabkinaОказывается, папка, где собраны старые стихи, у меня есть. Просто сохранена она была, как смерть Кащеева в яйце, нашла ее совершенно случайно. Подумала и натаскала оттуда пару десятков текстов. Для меня самой они показательны по нескольким причинам. Во-первых, все это писано исключительно в стол – ни о жж, ни о поэтических сайтах мне тогда известно не было. Во-вторых, понятия о теории стихосложения я не имела тоже, мы ее в университете попросту не проходили. Поэтому никаких внутренних установок на то, что неточная рифма – это нехорошо, глагольная – дурной тон, рифма прилагательных в одинаковой форме – совсем плохо, а некоторые рифмы и вовсе не рифмы, не было. И, главное, все это написано в 1999-2005, я тогда была другим человеком, старые друзья это знают.
Однажды на ЛИТО в 2004 преподаватель посмотрел на одно из моих стихотворений и сказал: "Юля, отличное содержание и безобразная форма - это непочиняемо". :)
* * *
И снова весна, собираются птицы,
я тоже готова, рюкзак на спине.
Опять перелет. И опять не сидится,
полжизни неймется. Все грезится мне,
что есть у дороги конец (не печальный),
и свет, что мерещится, вовсе не ТОТ,
что счастье не там, где меня привечали,
а там, где стрела наугад упадет...
* * *
Какой валютой расплачусь
за все, что в жизни не формальность?
За счастья женского банальность
и полноту случайных чувств,
за то, что - светел – горизонт
слизнул предутренние тучи,
за розовый внезапно жгучий
медузы студенистый зонт,
за слезно-старое кино
под чашку кофе пополудни,
за то, что праздники и будни
не отличаются давно,
за то, что я всегда на «ты»,
равно и с жизнью, и со смертью,
что в бесконечной круговерти
есть бесполезные цветы,
за то, что маленькая дочь
в своих бессонницах упряма,
за отрезвляющее «Мама!»,
превозмогающее ночь.
* * *
Безлюдье. В снежной плащанице
февраль. Чтоб наготу берез
прикрыть, на веточки ложится,
блестя, ледовый купорос.
Ни человека, ни синички,
одна бредет, едва дыша,
по следу чичиковской брички
твоя живучая душа.
* * *
Бессонница страдает от меня,
а я при этом вовсе не страдаю.
В моих стихах полýночного рая
бессонница страдает от меня.
В вельветовых полосках светодня
вчерашних строчек лик простой и кроткий,
им нравится выстукивать чечетку
в вельветовых полосках светодня.
Бессонница страдает от меня,
а я на лунных клавишах играю
и каждый раз, проснувшись, умираю
в вельветовых полосках светодня.
* * *
В самых зарослях поздней зимой
трех дорог разветвленье, как в сказке.
Только пункт назначения мой
не подписан на столбике краской.
Постояла на правом пути,
там болотная топь - без предела,
собиралась налево пойти,
да коня своего пожалела.
Вот прямая, в тумане зовет
за собой: не пойдешь – не узнаешь,
но не видно дороги вперед,
там, глядишь, и себя потеряешь.
Т-образный извечный урок:
ты один, как жираф Пиросмани.
Трех не хоженых раньше дорог
новизна и непознанность манит,
а четвертая свыше дана,
где горят за домами чужими
два родительских светлых окна
с водосточной трубой между ними.
* * *
В три часа самолет. Собираю в баулы
небогатства, с любовью нажитые мной,
Забегу попрощаться в родной переулок,
где старушек на лавочках нету давно.
Постою у подъезда с обшарпанной дверью,
«здесь был я» нацарапаю, словно боясь
в очевидное времени право поверить
ослаблять с пережитым и брошенным связь.
И пойду, закурив, как всегда – безоглядно
по дорожке, которой ты с детства как свой,
перепрыгну впотьмах дворовую ограду
(где калитка, не знаю, да мне не впервой...)
Исчезая вдали, словно он непричастен,
не давая надежды, проси – не проси,
самолет полосой разрывает на части,
как сердечную мякоть, небесную синь.
АВГУСТ
Мне чудится: в бездомной темноте
пустынных, серовато-жалких улиц,
в тумане, как в гипюровой фате,
дома легонько к небу прикоснулись,
щекочут черепицей небосвод –
им редко выпадает баловаться,
и, прикрывая трубам дымный рот,
нахально облака на них садятся.
Деревья в ожидании дождя
в горячечном бреду алкают осень,
но солнце, неизменно восходя,
насмешливо росу с собой приносит.
Так знойно... Прогоревшие поля,
последний колос потеряв, не ропщут,
скукожилась встревоженно земля:
её вот-вот нечаянно растопчут.
Закованы в каркас небытия,
рассохлись Иерихонские ворота.
Пронзительное сходство: как и я,
страна прогрета до седьмого пота.
* * *
Зачем с рождения бродячей
душе так хочется домой,
худые ноги неходячих
мечтают о траве степной,
мерещится глухому с детства
ребенка незнакомый плач
и как протяжно по соседству
играет старенький скрипач?
Ты знаешь, хрупкое созданье,
боящееся жить и сметь,
что будет и конец страданьям -
твоя физическая смерть,
что только на краю у бездны
бывает истинный полет,
что даже прах твой бесполезный
бесследно ветер разметет?
Об этом разве что немые,
догадываясь, промолчат
в том мире, где одни слепые,
вершин не видя, в корень зрят.
* * *
Иду по мокрому песку,
в твои следы легко ступая,
была все время начеку,
теперь - доверчиво слепая,
не потому, что стало лень
или пуста пороховница,
я просто в этот новый день
хочу войти - не оступиться
на перекрестке ста дорог.
Там брезжит слог недостающий,
там мой игрушечный челнок
не в реку, а на море спущен,
плывет, как в детстве, не спеша,
там временная колесница,
там жизнь чертовски хороша,
там мне уже почти "под тридцать",
и там моя душа живет
в своем божественном обличьи.
У кромки первозданных вод
лишь цепь следов - твоих и птичьих.
* * *
из жизни полугоночной
мой сон полуукраден
одета с полиголочки
в ночном полунаряде
трамвай безостановочный
в нем люди полубоги
мой путь полуверевочный
сорвусь на полдороге
заснувшей полусовести
смешны полуукоры
в дрожащей полускорости
опустишь полушторы
с улыбкой полугоречи
смотрю полубезвинно
и я до самой полночи твоя
наполовину
В ЧЕТЫРЕ СТРОКИ
***
Дороже хлеб, погода жарче -
коварней солнце из-за туч.
И даже под старинный ларчик,
я слышал, был заказан ключ.
***
Во всем середина нужна золотая,
нащупать ее – и не будет проблем.
Поставил я хату у самого края,
и топать до дому мне дальше, чем всем.
***
Опять иду домой насупясь;
деревья тихо шелестят...
Ну кто сказал такую глупость,
что дома лучше, чем в гостях?
***
Когда Создателю не спится,
идет к столу печальный Он,
вздохнув, за Библию садится -
для дураков писать закон.
***
Синиц приятно отпускать,
такое вдруг тепло накатит...
И все ж не стоит забывать,
что журавлей на всех не хватит.
***
С молодкой-козочкой козлица
душевный разговор вела:
«Когда придет пора влюбиться,
смотри, не полюби козла!»
***
Мне книги рецептов теперь не нужны,
я верю народному мудрому слову;
чтоб вкусными, пышными вышли, блины
пеку, начиная всегда со второго.
***
Из дома отчего давно
сбежать мечтала, веря фальши:
как будто яблоку дано
упасть от яблони подальше...
***
Предусмотрительна, - увы, -
сама себе стелю солому:
ведь прыгать выше головы
весьма чревато переломом.
***
Дождаться б такого финала -
без крови, без боли и зла,
чтоб молодость сразу узнала,
а старость чтоб снова смогла.
* * *
- Куда торопимся, дорога?
Моя сума не тяжела.
Зачем от отчего порога
с собой напрасно забрала?
Ведь все отмерено у Бога –
кому венец, кому венки,
от первой в прописях строки
до строк последних некролога.
* * *
На цыпочках обходим виражи:
работа – дом, из дома – на работу,
проходит жизнь в надуманных заботах
и мыслях “как никчемна эта жизнь”.
А звезды над твоей дырявой крышей
всеведуще взирают с высоты:
живи сейчас, глупец, покуда ты
не превратился в прах, откуда вышел.
* * *
Людская ёжится усталость
в дождем исчерканной ночи.
Какая малость нам осталась –
дневные раны залечить...
Мне так созвучен и понятен
осенне-крапчатый уют,
внезапный свет оконных пятен:
там колыбельную поют.
Из-под полы небесный плащик
сронил вздремнувшую луну,
и та встревоженно таращит
огромный глаз в земную тьму.
Чистейших слез напиток крепкий -
немного с солью перебор,
душа под розовой прищепкой
с балкона капает во двор,
кивает ночь - со мной согласна,
тому порукой тишина.
и оседает мир прекрасный
у моего окна.
* * *
Нарядившись в свои телеса,
бродят души людские, как мимы.
Вот бы карту свою написать
тех путей, что неисповедимы.
Все, что прожито, снова отдам
за дорогу. Остаться б живою -
нет покоя уставшим ногам
при разладе с дурной головою.
* * *
Не помню точно как пришла,
встречала или провожала,
одно известно, что БЫЛА.
В грязи и суете вокзала
ходили разные не те
(но в чемоданах вещи те же).
Свои в перронной пестроте
теперь встречаются все реже.
Вокзал - проекция Земли
и центр тяжести душевной,
как будто Сальвадор Дали,
коснувшись кистью совершенной,
гротескно мир обрисовал
в пожар без лестницы пожарной.
Пристанище мое, вокзал,
затоплен болью перегарной.
За плечи спящих теребя,
трясет стаканчиком убогий.
Отождествяляя не себя
с избитым образом дороги,
куда-то люди семенят,
и я в хвосте, как знак вопроса.
А поезд ехал без меня,
стучали в тишине колеса...
***
Высохших листиков трубочки тонкие
мягко кружатся и тают вдали.
Ветер танцует большими воронками,
серую пыль собирая с земли.
Близится праздник, неся мандариновый
запах от елочки – прочная связь.
В воздухе замерло что-то незримое,
как перед бурей бывало не раз.
Недолговечно в природе безмолвие:
миг предвкушения – сердце зашлось,
тонким осколком оранжевой молнии
небу живот пропороло насквозь.
Как от щекотки Вселенная взвизгнула,
и, раззадорясь, не глядя, подряд
сбросила весело туча капризная
что – не понять, то ли дождь, то ли град.
Местные жители окна задраили,
пальчики прячут в длине рукавов.
Ну наконец-то , осень в Израиле,
время прихода дождей и волхвов.
* * *
Остались мои вещи, не доношены,
старинное тряпье ни дать ни взять.
На красном платьи в белые горошины
красуется ex librisа печать;
торчат травинки из кармана фартучка,
двадцатилетней выдержки пучок -
утраченных иллюзий домик карточный,
попытка заготовить детство впрок.
Там, где невидно дырочка заштопана,
когда-то был цветочек на плече;
мальчишки, вы по-взрослому жестокие
поступки совершали. И вообще,
от лишнего, никчемного приданого,
что с молью и жучком напополам,
избавиться пора и жить «как заново» -
отправлю на помойку этот хлам.
Лишь мама сокрушается: «Заброшены
такие вещи! Могут полинять...»
и гардероб, когда-то не доношенный,
с упорством примеряет на меня.
РАЗГОВОР
- Давно обещала тебе позвонить,
но скоро - сказать, а собраться – не скоро.
У нас, как обычно, февральская нить
белесым стежком оверлочила город,
такая метель, что не видно ни зги
и щиплется воздух морозно-звенящий;
в субботу печем, как всегда, пироги,
прогулки пореже, а насморки чаще...
Что нового в жизни? Какие дела?
- Дела как всегда, по утрам на работу,
вздохнуть не успеешь – суббота пришла,
и стирка, уборка в святую субботу.
- Скажи, а хватает тебе красоты?
На карте клочок неприметен и жалок...
- Ну что ты, у нас тут повсюду цветы,
страна ноготков и мохнатых фиалок,
и звездных фокстротов над темным окном,
что можно с балкона загадывать «Мне бы...»,
точь-в точь как в родительском доме моем,
и ковшик свисает с полночного неба.
Не сыплется манна, свирепствует грех,
но Бог, хоть и ближе, все так же не судит.
- А солнце какое?
- Одно и на всех.
- А люди? Какие?
– И люди как люди.
* * *
Подкурю (бессчетно) сигарету,
спрятавшись в нескошенной траве.
Говорят другие: «Жизни нету!»,
а моя одна идет за две.
На деревьях листья поредели,
но дышу по-летнему - с трудом:
мне ли горевать, на самом деле,
у которой счастья полон дом?
Почему же те, кто обездолен,
у судьбы всегда навеселе?
От чужой, но вездесущей боли
не найти покоя на земле.
Человек, господняя крупинка,
все ищу ответы на вопрос...
Утро с колокольчика росинкой
капнуло на мой холодный нос.
* * *
Страдаем, мечемся и плачемся
о неустройстве мирозданья;
зажмурившись, как дети, прячемся
от праведного наказанья.
А Он, смеясь, с терпеньем пахаря
всё удобряет наши корни
и, как лошадку липким сахаром,
любовью нас с ладони кормит.
* * *
Распахнутых окон и лестниц
сквозняк - в неприкрытую спину.
Какой-то чудак полумесяц
случайно на бок опрокинул:
царапнули рожки по небу,
горячие звезды - на крышу,
где, быль подменяя на небыль,
рука очумелая пишет.
В умеренном ритме гавота
вращаются легкие строчки;
но нет, недосказано что-то
в небрежно помятом листочке.
А ночь отступает, зевая,
под утро всегда нелюдима,
бесплотные мысли свивая
в колечки табачного дыма.
***
В серебристое утро обуто,
обдувает мохнатые кроны
над водой, притаившейся будто
безразлично-немой, полусонной.
Разметались корявые ветки,
затянувшись в предпраздничный иней.
Паутины ледовые сетки –
красота непридуманных линий.
Где под снегом ноябрь похоронен,
там в апреле трава прорастает.
На земной многопалой ладони
тишина, словно дрёма густая.
Подвывает зима, как чужая,
подражая голодному волку.
Двадцать пятый январь. Наряжаю
для родителей детскую ёлку.
* * *
С небес заоблачных глубин
на мой пиждак, бедняцки рваный,
упало несколько крупин
волшебной долгожданной манны.
Неужто до меня дошла
божественная перекличка?!
Глаза на небо подняла:
смеется надо мною птичка.
* * *
Застыл туман в горсти ночной, луна была в опале,
а мы с тобой в гостиничный случайный мир попали.
Где комнатки опрятные, где клумбы вкруг разбиты,
мы жизнь свою припрятали от праведного быта.
Дрожал в мерцании свечи твой тонкий южный профиль,
для счастья было сто причин: дымился крепкий кофе,
душа, кружась, бросала тень на светлые обои,
и в этот бесконечный день запомнилось обоим,
что были очень сладкими арабские ватрушки
и что по-русски квакали турецкие лягушки.
* * *
Я люблю просыпаться под пение птиц,
одурев от разнузданной утренней лени,
и стряхнув дремоту с влажно-сонных ресниц,
потянуться до звонкого хруста в колене,
пробежать по холодному полу: живой!
Голой пяткой потрогать загривок собачий,
нежно тискать ребенка, бодать головой,
как бокренка, которого куздра кудрячит.
Душный ветер откуда-то с юга в окно
Залетает и в комнате медленно стынет.
Человек невезучий: ему не дано,
обернувшись дождем, осчастливить пустыню.
Но прижаться к стеклу и в дыму сигарет
попивать охлажденное жгучее пиво,
наблюдать, как внезапно наметит рассвет
очертанья сограждан моих молчаливых;
как расплещется солнце, не зная границ,
оживятся в прозрачном тумане аллеи...
Я люблю просыпаться под пение птиц,
не вдаваясь в бессмысленность этой затеи.
Однажды на ЛИТО в 2004 преподаватель посмотрел на одно из моих стихотворений и сказал: "Юля, отличное содержание и безобразная форма - это непочиняемо". :)
* * *
И снова весна, собираются птицы,
я тоже готова, рюкзак на спине.
Опять перелет. И опять не сидится,
полжизни неймется. Все грезится мне,
что есть у дороги конец (не печальный),
и свет, что мерещится, вовсе не ТОТ,
что счастье не там, где меня привечали,
а там, где стрела наугад упадет...
* * *
Какой валютой расплачусь
за все, что в жизни не формальность?
За счастья женского банальность
и полноту случайных чувств,
за то, что - светел – горизонт
слизнул предутренние тучи,
за розовый внезапно жгучий
медузы студенистый зонт,
за слезно-старое кино
под чашку кофе пополудни,
за то, что праздники и будни
не отличаются давно,
за то, что я всегда на «ты»,
равно и с жизнью, и со смертью,
что в бесконечной круговерти
есть бесполезные цветы,
за то, что маленькая дочь
в своих бессонницах упряма,
за отрезвляющее «Мама!»,
превозмогающее ночь.
* * *
Безлюдье. В снежной плащанице
февраль. Чтоб наготу берез
прикрыть, на веточки ложится,
блестя, ледовый купорос.
Ни человека, ни синички,
одна бредет, едва дыша,
по следу чичиковской брички
твоя живучая душа.
* * *
Бессонница страдает от меня,
а я при этом вовсе не страдаю.
В моих стихах полýночного рая
бессонница страдает от меня.
В вельветовых полосках светодня
вчерашних строчек лик простой и кроткий,
им нравится выстукивать чечетку
в вельветовых полосках светодня.
Бессонница страдает от меня,
а я на лунных клавишах играю
и каждый раз, проснувшись, умираю
в вельветовых полосках светодня.
* * *
В самых зарослях поздней зимой
трех дорог разветвленье, как в сказке.
Только пункт назначения мой
не подписан на столбике краской.
Постояла на правом пути,
там болотная топь - без предела,
собиралась налево пойти,
да коня своего пожалела.
Вот прямая, в тумане зовет
за собой: не пойдешь – не узнаешь,
но не видно дороги вперед,
там, глядишь, и себя потеряешь.
Т-образный извечный урок:
ты один, как жираф Пиросмани.
Трех не хоженых раньше дорог
новизна и непознанность манит,
а четвертая свыше дана,
где горят за домами чужими
два родительских светлых окна
с водосточной трубой между ними.
* * *
В три часа самолет. Собираю в баулы
небогатства, с любовью нажитые мной,
Забегу попрощаться в родной переулок,
где старушек на лавочках нету давно.
Постою у подъезда с обшарпанной дверью,
«здесь был я» нацарапаю, словно боясь
в очевидное времени право поверить
ослаблять с пережитым и брошенным связь.
И пойду, закурив, как всегда – безоглядно
по дорожке, которой ты с детства как свой,
перепрыгну впотьмах дворовую ограду
(где калитка, не знаю, да мне не впервой...)
Исчезая вдали, словно он непричастен,
не давая надежды, проси – не проси,
самолет полосой разрывает на части,
как сердечную мякоть, небесную синь.
АВГУСТ
Мне чудится: в бездомной темноте
пустынных, серовато-жалких улиц,
в тумане, как в гипюровой фате,
дома легонько к небу прикоснулись,
щекочут черепицей небосвод –
им редко выпадает баловаться,
и, прикрывая трубам дымный рот,
нахально облака на них садятся.
Деревья в ожидании дождя
в горячечном бреду алкают осень,
но солнце, неизменно восходя,
насмешливо росу с собой приносит.
Так знойно... Прогоревшие поля,
последний колос потеряв, не ропщут,
скукожилась встревоженно земля:
её вот-вот нечаянно растопчут.
Закованы в каркас небытия,
рассохлись Иерихонские ворота.
Пронзительное сходство: как и я,
страна прогрета до седьмого пота.
* * *
Зачем с рождения бродячей
душе так хочется домой,
худые ноги неходячих
мечтают о траве степной,
мерещится глухому с детства
ребенка незнакомый плач
и как протяжно по соседству
играет старенький скрипач?
Ты знаешь, хрупкое созданье,
боящееся жить и сметь,
что будет и конец страданьям -
твоя физическая смерть,
что только на краю у бездны
бывает истинный полет,
что даже прах твой бесполезный
бесследно ветер разметет?
Об этом разве что немые,
догадываясь, промолчат
в том мире, где одни слепые,
вершин не видя, в корень зрят.
* * *
Иду по мокрому песку,
в твои следы легко ступая,
была все время начеку,
теперь - доверчиво слепая,
не потому, что стало лень
или пуста пороховница,
я просто в этот новый день
хочу войти - не оступиться
на перекрестке ста дорог.
Там брезжит слог недостающий,
там мой игрушечный челнок
не в реку, а на море спущен,
плывет, как в детстве, не спеша,
там временная колесница,
там жизнь чертовски хороша,
там мне уже почти "под тридцать",
и там моя душа живет
в своем божественном обличьи.
У кромки первозданных вод
лишь цепь следов - твоих и птичьих.
* * *
из жизни полугоночной
мой сон полуукраден
одета с полиголочки
в ночном полунаряде
трамвай безостановочный
в нем люди полубоги
мой путь полуверевочный
сорвусь на полдороге
заснувшей полусовести
смешны полуукоры
в дрожащей полускорости
опустишь полушторы
с улыбкой полугоречи
смотрю полубезвинно
и я до самой полночи твоя
наполовину
В ЧЕТЫРЕ СТРОКИ
***
Дороже хлеб, погода жарче -
коварней солнце из-за туч.
И даже под старинный ларчик,
я слышал, был заказан ключ.
***
Во всем середина нужна золотая,
нащупать ее – и не будет проблем.
Поставил я хату у самого края,
и топать до дому мне дальше, чем всем.
***
Опять иду домой насупясь;
деревья тихо шелестят...
Ну кто сказал такую глупость,
что дома лучше, чем в гостях?
***
Когда Создателю не спится,
идет к столу печальный Он,
вздохнув, за Библию садится -
для дураков писать закон.
***
Синиц приятно отпускать,
такое вдруг тепло накатит...
И все ж не стоит забывать,
что журавлей на всех не хватит.
***
С молодкой-козочкой козлица
душевный разговор вела:
«Когда придет пора влюбиться,
смотри, не полюби козла!»
***
Мне книги рецептов теперь не нужны,
я верю народному мудрому слову;
чтоб вкусными, пышными вышли, блины
пеку, начиная всегда со второго.
***
Из дома отчего давно
сбежать мечтала, веря фальши:
как будто яблоку дано
упасть от яблони подальше...
***
Предусмотрительна, - увы, -
сама себе стелю солому:
ведь прыгать выше головы
весьма чревато переломом.
***
Дождаться б такого финала -
без крови, без боли и зла,
чтоб молодость сразу узнала,
а старость чтоб снова смогла.
* * *
- Куда торопимся, дорога?
Моя сума не тяжела.
Зачем от отчего порога
с собой напрасно забрала?
Ведь все отмерено у Бога –
кому венец, кому венки,
от первой в прописях строки
до строк последних некролога.
* * *
На цыпочках обходим виражи:
работа – дом, из дома – на работу,
проходит жизнь в надуманных заботах
и мыслях “как никчемна эта жизнь”.
А звезды над твоей дырявой крышей
всеведуще взирают с высоты:
живи сейчас, глупец, покуда ты
не превратился в прах, откуда вышел.
* * *
Людская ёжится усталость
в дождем исчерканной ночи.
Какая малость нам осталась –
дневные раны залечить...
Мне так созвучен и понятен
осенне-крапчатый уют,
внезапный свет оконных пятен:
там колыбельную поют.
Из-под полы небесный плащик
сронил вздремнувшую луну,
и та встревоженно таращит
огромный глаз в земную тьму.
Чистейших слез напиток крепкий -
немного с солью перебор,
душа под розовой прищепкой
с балкона капает во двор,
кивает ночь - со мной согласна,
тому порукой тишина.
и оседает мир прекрасный
у моего окна.
* * *
Нарядившись в свои телеса,
бродят души людские, как мимы.
Вот бы карту свою написать
тех путей, что неисповедимы.
Все, что прожито, снова отдам
за дорогу. Остаться б живою -
нет покоя уставшим ногам
при разладе с дурной головою.
* * *
Не помню точно как пришла,
встречала или провожала,
одно известно, что БЫЛА.
В грязи и суете вокзала
ходили разные не те
(но в чемоданах вещи те же).
Свои в перронной пестроте
теперь встречаются все реже.
Вокзал - проекция Земли
и центр тяжести душевной,
как будто Сальвадор Дали,
коснувшись кистью совершенной,
гротескно мир обрисовал
в пожар без лестницы пожарной.
Пристанище мое, вокзал,
затоплен болью перегарной.
За плечи спящих теребя,
трясет стаканчиком убогий.
Отождествяляя не себя
с избитым образом дороги,
куда-то люди семенят,
и я в хвосте, как знак вопроса.
А поезд ехал без меня,
стучали в тишине колеса...
***
Высохших листиков трубочки тонкие
мягко кружатся и тают вдали.
Ветер танцует большими воронками,
серую пыль собирая с земли.
Близится праздник, неся мандариновый
запах от елочки – прочная связь.
В воздухе замерло что-то незримое,
как перед бурей бывало не раз.
Недолговечно в природе безмолвие:
миг предвкушения – сердце зашлось,
тонким осколком оранжевой молнии
небу живот пропороло насквозь.
Как от щекотки Вселенная взвизгнула,
и, раззадорясь, не глядя, подряд
сбросила весело туча капризная
что – не понять, то ли дождь, то ли град.
Местные жители окна задраили,
пальчики прячут в длине рукавов.
Ну наконец-то , осень в Израиле,
время прихода дождей и волхвов.
* * *
Остались мои вещи, не доношены,
старинное тряпье ни дать ни взять.
На красном платьи в белые горошины
красуется ex librisа печать;
торчат травинки из кармана фартучка,
двадцатилетней выдержки пучок -
утраченных иллюзий домик карточный,
попытка заготовить детство впрок.
Там, где невидно дырочка заштопана,
когда-то был цветочек на плече;
мальчишки, вы по-взрослому жестокие
поступки совершали. И вообще,
от лишнего, никчемного приданого,
что с молью и жучком напополам,
избавиться пора и жить «как заново» -
отправлю на помойку этот хлам.
Лишь мама сокрушается: «Заброшены
такие вещи! Могут полинять...»
и гардероб, когда-то не доношенный,
с упорством примеряет на меня.
РАЗГОВОР
- Давно обещала тебе позвонить,
но скоро - сказать, а собраться – не скоро.
У нас, как обычно, февральская нить
белесым стежком оверлочила город,
такая метель, что не видно ни зги
и щиплется воздух морозно-звенящий;
в субботу печем, как всегда, пироги,
прогулки пореже, а насморки чаще...
Что нового в жизни? Какие дела?
- Дела как всегда, по утрам на работу,
вздохнуть не успеешь – суббота пришла,
и стирка, уборка в святую субботу.
- Скажи, а хватает тебе красоты?
На карте клочок неприметен и жалок...
- Ну что ты, у нас тут повсюду цветы,
страна ноготков и мохнатых фиалок,
и звездных фокстротов над темным окном,
что можно с балкона загадывать «Мне бы...»,
точь-в точь как в родительском доме моем,
и ковшик свисает с полночного неба.
Не сыплется манна, свирепствует грех,
но Бог, хоть и ближе, все так же не судит.
- А солнце какое?
- Одно и на всех.
- А люди? Какие?
– И люди как люди.
* * *
Подкурю (бессчетно) сигарету,
спрятавшись в нескошенной траве.
Говорят другие: «Жизни нету!»,
а моя одна идет за две.
На деревьях листья поредели,
но дышу по-летнему - с трудом:
мне ли горевать, на самом деле,
у которой счастья полон дом?
Почему же те, кто обездолен,
у судьбы всегда навеселе?
От чужой, но вездесущей боли
не найти покоя на земле.
Человек, господняя крупинка,
все ищу ответы на вопрос...
Утро с колокольчика росинкой
капнуло на мой холодный нос.
* * *
Страдаем, мечемся и плачемся
о неустройстве мирозданья;
зажмурившись, как дети, прячемся
от праведного наказанья.
А Он, смеясь, с терпеньем пахаря
всё удобряет наши корни
и, как лошадку липким сахаром,
любовью нас с ладони кормит.
* * *
Распахнутых окон и лестниц
сквозняк - в неприкрытую спину.
Какой-то чудак полумесяц
случайно на бок опрокинул:
царапнули рожки по небу,
горячие звезды - на крышу,
где, быль подменяя на небыль,
рука очумелая пишет.
В умеренном ритме гавота
вращаются легкие строчки;
но нет, недосказано что-то
в небрежно помятом листочке.
А ночь отступает, зевая,
под утро всегда нелюдима,
бесплотные мысли свивая
в колечки табачного дыма.
***
В серебристое утро обуто,
обдувает мохнатые кроны
над водой, притаившейся будто
безразлично-немой, полусонной.
Разметались корявые ветки,
затянувшись в предпраздничный иней.
Паутины ледовые сетки –
красота непридуманных линий.
Где под снегом ноябрь похоронен,
там в апреле трава прорастает.
На земной многопалой ладони
тишина, словно дрёма густая.
Подвывает зима, как чужая,
подражая голодному волку.
Двадцать пятый январь. Наряжаю
для родителей детскую ёлку.
* * *
С небес заоблачных глубин
на мой пиждак, бедняцки рваный,
упало несколько крупин
волшебной долгожданной манны.
Неужто до меня дошла
божественная перекличка?!
Глаза на небо подняла:
смеется надо мною птичка.
* * *
Застыл туман в горсти ночной, луна была в опале,
а мы с тобой в гостиничный случайный мир попали.
Где комнатки опрятные, где клумбы вкруг разбиты,
мы жизнь свою припрятали от праведного быта.
Дрожал в мерцании свечи твой тонкий южный профиль,
для счастья было сто причин: дымился крепкий кофе,
душа, кружась, бросала тень на светлые обои,
и в этот бесконечный день запомнилось обоим,
что были очень сладкими арабские ватрушки
и что по-русски квакали турецкие лягушки.
* * *
Я люблю просыпаться под пение птиц,
одурев от разнузданной утренней лени,
и стряхнув дремоту с влажно-сонных ресниц,
потянуться до звонкого хруста в колене,
пробежать по холодному полу: живой!
Голой пяткой потрогать загривок собачий,
нежно тискать ребенка, бодать головой,
как бокренка, которого куздра кудрячит.
Душный ветер откуда-то с юга в окно
Залетает и в комнате медленно стынет.
Человек невезучий: ему не дано,
обернувшись дождем, осчастливить пустыню.
Но прижаться к стеклу и в дыму сигарет
попивать охлажденное жгучее пиво,
наблюдать, как внезапно наметит рассвет
очертанья сограждан моих молчаливых;
как расплещется солнце, не зная границ,
оживятся в прозрачном тумане аллеи...
Я люблю просыпаться под пение птиц,
не вдаваясь в бессмысленность этой затеи.
