(no subject)

           Я видела сегодня чудный сон: 
           на дом, ночным спеленатый дурманом, 
           сползало солнце маревом туманным, 
           тончайшим и прозрачным, как виссон. 
           Заутреня – густая немота; 
           едва касалось сонного асфальта 
                      кленовое замедленное сальто. 
                      В молчанье баритона и альта 
                      вплывал рассвет в распахнутом плаще, 
                      полой сметая теплый пот со стекол, 
                      в которые испуганный Дамокл 
                      ни разу не заглядывал вообще. 

                      Так начинался  каждый новый день, 
                      обычная рутинная воронка: 
                      ты, обнимая  ласково ребенка, 
                      шептал ему смешную дребедень. 
                      Вчерашних споров - повод позабыт; 
                      на кухне, закипая, прыгал чайник; 
                      из мелочей, как будто бы случайных, 
                      но важных, состоял нехитрый быт. 

                      Зеркальный мой, родимый визави! 
                      Мы собирали жизнь из междустрочий: 
                      ни слова о любви и всякой прочей, 
                      куда до нас какой-то там любви... 
                      Но накрепко связующая нить 
                      сверкала в повседневной топкой хляби; 
                      как не умею, искренне, по-бабьи, 
                      я медленно училась просто быть. 
                      На соль из-под моих усталых век 
                      ты объявил безвременное вето. 
                      С глазами, как у тех, других, из гетто, 
                      мы вместе наблюдали этот век, 
                      упрямо прогрызая удила 
                      удушливо-циничной круговерти... 

                      И не было ни повода для смерти, 
                      и показалось: я не умерла.

(no subject)

           Я видела сегодня чудный сон: 
           на дом, ночным спеленатый дурманом, 
           сползало солнце маревом туманным, 
           тончайшим и прозрачным, как виссон. 
           Заутреня – густая немота; 
           едва касалось сонного асфальта 
                      кленовое замедленное сальто. 
                      В молчанье баритона и альта 
                      вплывал рассвет в распахнутом плаще, 
                      полой сметая теплый пот со стекол, 
                      в которые испуганный Дамокл 
                      ни разу не заглядывал вообще. 

                      Так начинался  каждый новый день, 
                      обычная рутинная воронка: 
                      ты, обнимая  ласково ребенка, 
                      шептал ему смешную дребедень. 
                      Вчерашних споров - повод позабыт; 
                      на кухне, закипая, прыгал чайник; 
                      из мелочей, как будто бы случайных, 
                      но важных, состоял нехитрый быт. 

                      Зеркальный мой, родимый визави! 
                      Мы собирали жизнь из междустрочий: 
                      ни слова о любви и всякой прочей, 
                      куда до нас какой-то там любви... 
                      Но накрепко связующая нить 
                      сверкала в повседневной топкой хляби; 
                      как не умею, искренне, по-бабьи, 
                      я медленно училась просто быть. 
                      На соль из-под моих усталых век 
                      ты объявил безвременное вето. 
                      С глазами, как у тех, других, из гетто, 
                      мы вместе наблюдали этот век, 
                      упрямо прогрызая удила 
                      удушливо-циничной круговерти... 

                      И не было ни повода для смерти, 
                      и показалось: я не умерла.