(no subject)

        Срывается день, как с балкона журавль «оригами», 
        и жмется израненным клювом к случайным ногам.
        Неслышны мои обертоны в предпятничной гамме, 
        которая - гомон и смех,  перебранки и гам, 
        веселый и гулкий шумок населенных кофеен. 
        Надеясь на чудо из барских его обшлагов,
                   я, глупо доверив себя проходимцу Морфею, 
                   ушла по дешевке с его виртуальных торгов
                   туда, где каленое солнце окраса густого 
                   под вечер стекает - в секунду; где, счастлив и пьян,
                   еврейский сапожник, рябой старичок из Ростова, 
                   к ночи  расчехляет с войны уцелевший баян;
                   где медом - давно не течет, а засохшие соты 
                   сдувает хамсин в паутинный колючий осот;
                   туда, где на залитых кровью Голанских высотах  
                   осталось не так уж и много невзятых высот;
                   где южные зимы промозглы, грязны и дождливы; 
                   где  в темном бездонном овраге меж двух берегов
                   вздымаются вместе морские седые разливы 
                   с разливом вины из моих потайных погребов;
                   где нет и потуг на рождение истины в спорах;   
                   где спаяны время с пространством  в закатном бордо
                   дорожными пробками,  где-то в одной из которых 
                   на сотовом в « Тетрис» играет скептичный Годо.
                   Я русская до подреберья. Какая  вакцина 
                   способна  ослабить печаль по тому, что родней?
                   Моя Дизенгоф,  тель-авивский бульвар капуцинов – 
                   мой цинковый гроб до утра. В ореоле огней - 
                   четвертая раса: мы все на лицо – иностранцы. 
                   Но, Господи Боже, упрочь наш бумажный редут...
                   Куда гильденстерны твои и твои розенкранцы 
                   в горячечный доменный зной по пустыне бредут?
                   И  я среди них, словно перст-одиночка в тумане, 
                   ищу хоть какое-то алиби, чтобы не зря
                   укрыться, сбежать, раствориться в садах Гефсимани 
                   с начала июня до поздней тоски октября.
                   Я русская в этой земле, но в прокуренном  небе 
                   над ней, не спросив, для меня  разложили постель. 
                   И слышно:  в пустой синагоге молоденький ребе 
                   бормочет свое безнадежное «Шма Исраэль»...

(no subject)

        Срывается день, как с балкона журавль «оригами», 
        и жмется израненным клювом к случайным ногам.
        Неслышны мои обертоны в предпятничной гамме, 
        которая - гомон и смех,  перебранки и гам, 
        веселый и гулкий шумок населенных кофеен. 
        Надеясь на чудо из барских его обшлагов,
                   я, глупо доверив себя проходимцу Морфею, 
                   ушла по дешевке с его виртуальных торгов
                   туда, где каленое солнце окраса густого 
                   под вечер стекает - в секунду; где, счастлив и пьян,
                   еврейский сапожник, рябой старичок из Ростова, 
                   к ночи  расчехляет с войны уцелевший баян;
                   где медом - давно не течет, а засохшие соты 
                   сдувает хамсин в паутинный колючий осот;
                   туда, где на залитых кровью Голанских высотах  
                   осталось не так уж и много невзятых высот;
                   где южные зимы промозглы, грязны и дождливы; 
                   где  в темном бездонном овраге меж двух берегов
                   вздымаются вместе морские седые разливы 
                   с разливом вины из моих потайных погребов;
                   где нет и потуг на рождение истины в спорах;   
                   где спаяны время с пространством  в закатном бордо
                   дорожными пробками,  где-то в одной из которых 
                   на сотовом в « Тетрис» играет скептичный Годо.
                   Я русская до подреберья. Какая  вакцина 
                   способна  ослабить печаль по тому, что родней?
                   Моя Дизенгоф,  тель-авивский бульвар капуцинов – 
                   мой цинковый гроб до утра. В ореоле огней - 
                   четвертая раса: мы все на лицо – иностранцы. 
                   Но, Господи Боже, упрочь наш бумажный редут...
                   Куда гильденстерны твои и твои розенкранцы 
                   в горячечный доменный зной по пустыне бредут?
                   И  я среди них, словно перст-одиночка в тумане, 
                   ищу хоть какое-то алиби, чтобы не зря
                   укрыться, сбежать, раствориться в садах Гефсимани 
                   с начала июня до поздней тоски октября.
                   Я русская в этой земле, но в прокуренном  небе 
                   над ней, не спросив, для меня  разложили постель. 
                   И слышно:  в пустой синагоге молоденький ребе 
                   бормочет свое безнадежное «Шма Исраэль»...