Юлия Драбкина

В продолжение судебного заседания сосоявшегося 14.10.15 я, Драбкина Юлия, заявляю, что несмотря на то, что не признаю утверждений Марка Эпельзафта, приношу ему свои извинения и сожалею, если причинила ему какой-либо вред, не имея такого намерения. Я прошу всех моих друзей, знакомых и всех остальных стереть все посты с негативной коннотацией, касающиеся Марка Эпельзафта.

Я тебе расскажу о тебе,
никому не известном доселе,
о незримой своей ворожбе
у твоей неспокойной постели.
Я приду на четыре часа,
но останусь, забуду о сроках,
чтоб тебе показать небеса,
не в алмазах – в кровавых потёках,
чтобы, зная о смерти навзрыд,
вероломно кататься от смеха,
чтоб от этого всё, что болит,
превращалось в скрипичное эхо.
Но кому эта скрипка нужна?
Недосуг горевать о великом…
Но гудит под ногами страна
левантийским припадочным криком.
Завтра вечером в общем котле
нас отварят пространству на ужин.
А пока - будь со мной на земле,
только мне и безвременью нужен.
Видишь, видишь - из моря баркас
подплывает, спасением полный?
Слышишь, слышишь, как молят о нас
средиземные жаркие волны?
Мне недолго ступать по золе -
путь проложен словами твоими,
по мудрёной твоей каббале
мне молчание – лучшее имя,
мне от Бога достались следы,
по которым до новой разлуки
проведу, и надежные руки,
чтоб тебя отнимать у беды.

Остановится пульс, на мгновенье замрет посреди
равнодушного города, смертью его занедужу -
это ночью, встревожены, ангелы в тесной груди
и бормочут, и стонут, и плачут, и рвутся наружу.

Только заперта дверь, сургуча остывает печать –
опечатано сердце, и нет никого у порога.
Нам всегда на своих обожженных губах ощущать
привкус горечи с губ одиноко молчащего Бога.

Добывать, погружаясь до самой пустой глубины,
драгоценные капли воды из сухого колодца.
Нам себе не прощать, погибая от чувства вины,
нам слезами отмаливать всё, что словам не дается.

И в покадровом темпе разматывать времени нить,
приноравливать свой семенящий к его полушагу,
чтоб украдкой себе невозможную жизнь сочинить,
отобрав у судьбы до рассвета перо и бумагу.

В журнальном зале с некоторой задержкой появился 43, последний за прошлый год номер "Иерусалимского журнала": http://magazines.russ.ru/ier/2012/43/ На мой вкус, номер в целом очень хороший, процент качественного интересного материала гораздо выше, чем я обычно обнаруживаю для себя в больших журналах. Хотя, конечно, это вопросы вкуса. Мои рекомендации (в порядке следования в журнале) следующие.

ПРОЗА:
Рубина, Губерман, Маркиш, Канович

ПОЭЗИЯ:
Гринберг, Горбовская, Зив, Крайтман

Выйдешь засветло заспанным школьником
и прищурясь вокруг поглядишь:
чужеродным ритмическим дольником
шепелявит шафранная тишь,
словно песню весны лебединую,
а хамсин - всё ему трын-трава -
шерудит за твоею грудиною,
до локтя закатав рукава.
Убедится, что всё разворочено,
и уходит, оставив рваньё -
бурой струйкой течёт на обочину
неприглядное сердце твоё
и душа, а за ними обоими
выпадают куски естества:
детский мир с голубыми обоями,
опустевшие разом слова,
промокашки, картонные домики,
заграничный капрон, барбарис,
хрестоматий затёртые томики
со знакомым клеймом «Учпедгиз»,
вот и память, блестит стеклотарою,
вот и всё, что болело внутри,
вот и мамины бусы янтарные -
ничего не осталось, смотри,
как земля превращается в плоскую…
И внезапна усмешка у рта:
значит, вот ты какая - неброская,
неказистая ты, пустота…

Если кто-то потребует алиби:
утром, в пятницы первую треть
нету улицы, лучшей, чем Алленби,
чтоб спокойно в толпе умереть
от бездушия и бессердечия.
Тут один неслучайный портной,
напевая на странном наречии,
охраняет порядок земной,
всё качается он да сутулится…
Будешь здесь проходить - замолчи
и услышишь, как тихо над улицей
поминальную «Зингер» стучит.

Смотреть вперед, туда, где за поля
строка уводит, где твоя земля,
и родина, и дом, и пятый угол -
вдали надежным выглядит редут.
Но там, за ним, окажется, не ждут,
для встречи нарядив отборных пугал,
окажется, твой крестный путь суров,
как вид хрущевских питерских дворов,
в мозгу запечатляемых без вспышки.
Все громче и страшней кандальный звон,
такая гарь и смрад со всех сторон,
как будто жгут над городом покрышки.
Но в этом шуме, в сполохах огней
не только боль, но музыка слышней,
и звук ее слагает бесконечность,
где Бог переворачивает лист,
и, шею напружинив, пианист,
заглядывая в ноты, видит вечность.
Идти на звук, туда, где за чертой
захочется остаться на постой,
где соберут юродивых на вече,
где утренний подъем поет щегол,
где жить – самодостаточный глагол,
без всяких отягчающих наречий.

Загляни между строчек в мои письмена
и, быть может, увидишь, как трудно весна
сквозь печаль пробивает дорогу.
Там, в условиях вечной душевной пурги
мне такая судьба - начищать сапоги
по пустыне идущему Богу.

Там, свернувшись на груде вонючих вещей,
спит в обнимку с котом бомжеватый кощей,
беззащитные тонкие ноги…
Очутившийся в плотном базарном кольце,
с выражением счастья на пьяном лице
что-то дикое пляшет убогий.

Там на странном наречии реки шумят.
Там ничейная девочка - задник замят
восхитительно розовой пяткой,
но пространство на время легло набекрень,
и - пока незнакомая - взрослая тень
провожает девчонку украдкой.

Там колеблется стрелка: пора – не пора…
Там следы после нас подметают ветра,
погоняемы строгим Эолом.
Там, прикрывшись на миг занавескою век,
в человеке себя узнаёт человек –
в уязвимом, израненном, голом.

Там беззвучно мои существуют слова,
о которых не знают ни Бог, ни молва,
ни болтливое племя сорочье.
Загляни между делом в мои письмена
и увидишь, как бьется живая весна
в не написанном мной междустрочье.