Очень старое, 1998 год

[drabkina]

ДЕД

Маме

1960

Каждое воскресенье около двух дня раздавался звонок, и мы вприпрыжку бежали открывать, знали – дед идет. И точно – в дверях показывался огромный арбуз, а за ним пыхтящий улыбающийся дед. Было это лет десять назад. Он заходил, снимал огромные туфли и, даже не проходя в зал поздороваться с сыном, шел на кухню к моей маме. Помню, он неоднократно повторял, что любит её больше, чем своих детей. Но мы знали, что любит он всех, и детей, и нас, внуков.
В семье существовал негласный, но привычный ритуал: каждое воскресенье дед приходил к нам на обед. Хотя просто обедом это трудно было назвать, когда папа и дед были вместе, трапеза больше походила на поле сражений, два столь похожих человека всегда находили тему для споров.
Часто мы ходили к деду в гости. И всегда там уже ожидала большая белая кастрюля с пирожками. Это были самые обычные румяные пирожки с капустой, рецепт которых можно найти в любой кулинарной книге. Однако странно, что потом, когда деда не стало, никому из нас ни разу не удавалось испечь точно такие же. Между собой их так и называли – «дедовы».
Приходя, мы всегда заставали его за работой. Примостившись в углу за кухонным столом, дед обычно что-то мастерил. И я часами могла молча наблюдать за тем, как из-под его рук постепенно появлялась картина, чаще всего это были корабли, сделанные из дерева и соломки, или вырезанные по дереву черно-белые рисунки. Порой его можно было застать сидящим без движения, со взглядом, устремленным куда-то вдаль, в прошлое, что ли. Мы не тревожили его, знали, что есть нечто, непостижимое для нас, и не мешали его одиночеству.
Дед ни за что не соглашался переехать к нам насовсем, даже когда чувствовал себя плохо; переночевав, он уходил к себе домой, он любил сидеть в своём кресле и пить чай из стакана со своим любимым подстаканником, а потом ложился спать на кровать, на которой много лет пролежала его больная жена.
Он называл меня необычно – Юненька. Никто никогда больше не называл меня так. Сильный человек, он ни на что никогда не жаловался, не мог он, переживший войну и повидавший много людского горя, долго расстраиваться из-за язвы желудка или боли в сердце. Но мы знали, что ему тяжело одному, и мама раз в неделю забирала постирать его брюки и рубашки.
В дедовой квартире была масса интересных, сделанных им самим вещичек, и даже на заварочном чайнике сидела румяная кукла в красном махровом платьице. Дед угощал меня чаем с кусковым сахаром и качал на своей большой ноге, мы оба смеялись.
Когда серьёзно заболела и легла в больницу мама, дед, не раздумывая, отдал все свои сбережения, чтобы хоть чем-то помочь. Однажды, проводив своего парня до двери и вернувшись в зал, я глянула на деда, и он отрицательно покачал головой. Это очень ранило меня тогда, но теперь, по прошествии лет, мне кажется, что он многое знал наперед, но молчал, позволяя нам самим делать выбор.
А потом он странно и непонятно быстро заболел. Ушел в больницу подлечиться и слег за неделю. Родители каждый день носили ему горячий обед, а я забегала после школы. Дед умер тихо, при полном сознании, хотя уже почти не мог говорить. Последние его слова были сказаны так тихо, что пришлось наклониться, чтобы услышать их. Он сказал их мне, быстро, боясь не успеть. Сказал то, что я знала сама: «У тебя замечательная мама. Мне повезло, что у меня такая дочь. Береги её, Юненька…» Я кивнула, пообещала, и мы ушли. Дед успокоился и …умер, без стонов и слез, как жил.

Он живой для меня и теперь, я умышленно на кладбище не поцеловала его в лоб, я стояла поодаль и закрыла уши руками, когда прибивали крышку. Я не слышала этого страшного стука, поэтому он со мной, он живет в моём сердце и за задней обложкой моего блокнота. А на обратной стороне фотографии написано то, что я не успела сказать ему, ведь по неизвестной причине все самое важное в нужный момент не облекается в слова, а вытекает слезами тогда, когда уже поздно. «Ты холодная и жестокая», - бросил мне отец в выщербленную душу, когда на кладбище я не проронила ни одной слезы. Он ошибся, тогда я впервые поняла, что взрослые тоже ошибаются. Мне было также горько, и спустя две недели ночью я рыдала над рекой, и она, подхватив мою боль, посолоневшая, понесла её дальше, чтобы где-то вдали снова слиться с чьей-нибудь запоздалой болью.
И не проходит ни дня, чтобы перед сном я не глянула на эту фотографию, спрятанную в блокноте. Несколько раз в год какая-то сила приводит меня на кладбище, ибо память прошлого есть основа существования будущего. И взрослея, все чаще я беседую с дедом, и во сне по воскресеньям стираю его зеленую фланелевую рубашку.